5

   Это бывало по четвергам.  Она  вставала  и  одевалась  неслышно,  боясь
разбудить Шарля, который мог выразить ей неудовольствие  из-за  того,  что
она слишком рано начинает собираться. Затем ходила по комнате, смотрела  в
окно на площадь.  Бледный  свет  зари  сквозил  меж  столбов,  на  которых
держался  рыночный  навес;  над  закрытыми   ставнями   аптеки   едва-едва
проступали крупные буквы на вывеске.
   Ровно в четверть восьмого Эмма  шла  к  "Золотому  льву",  и  Артемиза,
зевая, отворяла ей дверь. Ради барыни она разгребала в печке подернувшийся
пеплом жар. Потом г-жа Бовари оставалась на кухне одна. Время  от  времени
она выходила во двор.  Ивер  не  спеша  запрягал  лошадей  и  одновременно
слушал, что говорит тетушка Лефрансуа, а та, высунув  в  окошко  голову  в
ночном чепце, давала кучеру всевозможные  поручения  и  так  подробно  все
объясняла, что всякий другой запутался  бы  неминуемо.  Стуча  деревянными
подошвами, Эмма прохаживалась по мощеному двору.
   Наконец Ивер, похлебав супу, накинув пыльник, закурив трубку и зажав  в
руке кнут, с невозмутимым видом усаживался на козлы.
   Лошади полегоньку трусили. Первые три четверти  мили  "Ласточка"  то  и
дело останавливалась - кучер брал  пассажиров,  поджидавших  "Ласточку"  у
обочины дороги или же  у  калиток.  Те,  что  заказывали  места  накануне,
заставляли себя ждать. Иных  никак  нельзя  было  добудиться.  Ивер  звал,
кричал, бранился, потом слезал с козел и изо всех  сил  стучал  в  ворота.
Ветер дул в разбитые окна дилижанса.
   Но вот все  четыре  скамейки  заняты,  дилижанс  катит  без  остановки,
яблони, одна за  другой,  убегают  назад.  Дорога,  постепенно  суживаясь,
тянется между двумя канавами, полными желтой воды.
   Эмма знала дорогу как свои пять пальцев, знала, что  за  выгоном  будет
столб, потом вяз, гумно и домик  дорожного  мастера.  По  временам,  чтобы
сделать себе сюрприз, она даже закрывала глаза. Но чувство  расстояния  не
изменяло ей никогда.
   Наконец  приближались  кирпичные  дома,  дорога  начинала  греметь  под
колесами, "Ласточка" катилась среди садов, и в  просветах  оград  мелькали
статуи, трельяжи, подстриженные тисы, качели. И  вдруг  глазам  открывался
весь город.
   Уступами спускаясь с холмов, еще  окутанный  предрассветной  мглой,  он
широко и беспорядочно раскинулся за мостами. Сейчас же за  городом  полого
поднимались к горизонту поля и касались вдали неясно обозначавшегося  края
бледных небес. Отсюда, сверху, весь  ландшафт  представлялся  неподвижным,
как на картине. В одном  углу  теснились  стоявшие  на  якоре  корабли,  у
подошвы зеленых холмов извивалась река,  продолговатые  островки  казались
большими черными рыбами, замершими на воде.  Фабричные  трубы  выбрасывали
громадные бурые, обтрепанные по краям султаны. Шумно дышали  сталелитейные
заводы, а с колоколен церквей,  выступавших  из  тумана,  несся  радостный
звон.  Безлистые  деревья  бульваров  лиловым  кустарником  темнели  между
домами; крыши, мокрые от дождя, отливали где ярким, где тусклым блеском, в
зависимости от того, на  какой  высоте  стояли  дома.  По  временам  ветер
относил облака к холму Святой Катерины, и они воздушными волнами беззвучно
разбивались об откос.
   При взгляде на эти скученные жилища у  Эммы  кружилась  голова,  сердцу
становилось тесно в груди: Эмма видела в каждой из этих ста двадцати тысяч
жизней, биение которых она угадывала издалека, особый мир страстей, и  все
эти страсти, казалось, обдавали ее своим  дыханием.  Ее  любовь  росла  от
ощущения простора, полнилась смутным гулом. Эмма  изливала  ее  вовне:  на
площади, на бульвары, на улицы. Она вступала в  этот  древний  нормандский
город, точно в некую необозримую столицу, точно в некий  Вавилон.  Держась
обеими руками за раму, она высовывалась в окно  и  дышала  ветром.  Тройка
неслась  вскачь,  под  копытами  скрежета-ли  торчавшие  из  грязи  камни,
дилижанс качало, Ивер издали окликал  ехавших  впереди  кучеров,  руанские
буржуа, проведя ночь в Буа-Гильом, чинно спускались в семейных экипажах  с
горы.
   У заставы "Ласточка" делала остановку. Эмма снимала деревянные подошвы,
меняла перчатки, оправляла шаль и, проехав еще шагов двадцать, выходила из
"Ласточки".
   Город между тем просыпался.  Приказчики  в  фесках  протирали  витрины,
торговки, стоя с корзинками у  бедер  на  перекрестках,  зычными  голосами
расхваливали свой товар.
   Опустив черную вуаль, глядя под ноги, Эмма пробиралась у самых  стен  и
улыбалась от счастья.
   Боясь, как бы ее не узнали, она шла обычно  не  кратчайшим  путем.  Она
устремлялась в глубь темных переулков, и  когда  она  выходила  туда,  где
кончается улица Насьональ, к фонтану, все тело у  нее  покрывалось  потом.
Это был квартал театра, квартал кабачков и девиц легкого  поведения.  Мимо
Эммы часто проезжали телеги с трясущимися декорациями. Дворники в фартуках
посыпали песком тротуары, обсаженные зелеными деревцами.  Пахло  абсентом,
сигарами, устрицами.
   Эмма поворачивала за угол и по кудрям, выбивавшимся из-под шляпы, сразу
узнавала Леона.
   Молодой человек шагал, не останавливаясь. Она шла за ним  к  гостинице;
он поднимался по лестнице,  отворял  дверь,  входил...  Что  это  было  за
объятие!
   Вслед  за  поцелуями  сыпались  слова.  Оба  рассказывали  о   горестях
прошедшей недели, о  своих  предчувствиях,  о  беспокойстве  из-за  писем.
Немного погодя все это забывалось, и  они  обменивались  долгим  взглядом,
смеясь от возбуждения и призывая друг друга к ласкам.
   Кровать была  большая,  красного  дерева,  в  виде  челнока.  Полог  из
красного  левантина,   спускавшийся   с   потолка,   выгибался   дугой   у
расширявшейся книзу спинки. И ничто  не  могло  сравниться  по  красоте  с
темными волосами Эммы и ее белой  кожей  на  пурпуровом  фоне,  когда  она
стыдливым движением прикрывала голыми руками грудь и  опускала  на  ладони
лицо.
   Теплая комната, ковер, скрадывающий шаги, на стенах  игривые  картинки,
мягкий свет - в этом уюте страсть чувствовала  себя  свободно.  Палки  для
занавесок, имевшие форму стрел, медные кольца на этих палках и шишечки  на
каминной решетке сейчас же начинали отсвечивать,  стоило  солнцу  заронить
сюда  луч.  На  камине  между  канделябрами  лежали  две  большие  розовые
раковины, в которых, если приложить к ним ухо, слышался шум моря.
   Как любили они эту милую и веселую комнату, несмотря на то,  что  блеск
ее слегка потускнел! Каждый раз они убеждались, что все здесь  на  прежнем
месте, и если Эмма забывала под часами шпильку, то она так  до  следующего
четверга тут и лежала. Завтракали у  камина,  на  маленьком  палисандровом
столике с инкрустацией. Эмма резала мясо и, ластясь к Леону,  подкладывала
ему куски на тарелку. А когда шампанское пенилось и  выплескивалось  через
край тонкого бокала прямо ей на пальцы, унизанные кольцами,  она  смеялась
звонким, чувственным смехом. Они так полно владели  друг  другом,  что  им
казалось, будто это их собственный дом, где они вечно  молодыми  супругами
будут жить до конца своих дней. Они говорили: "Наша  комната,  наш  ковер,
наше кресло"; Эмма даже говорила: "Мои домашние туфли". Это был ее каприз,
подарок Леона - домашние туфли из розового  атласа,  отороченные  лебяжьим
пухом. Когда она садилась на колени к Леону, ее ноги не доставали до полу,
они повисали в воздухе, и изящные туфельки без задников  держались  только
на голых пальцах.
   Леон  впервые  наслаждался  неизъяснимой  прелестью  женского  обаяния.
Изящные обороты речи, строгий вкус в туалетах, позы спящей голубки  -  все
это было ему внове. Ему нравились и восторженность ее натуры, и  кружевная
отделка ее  платья.  И  при  всем  том  Эмма  была  "женщина  из  хорошего
общества", да еще замужняя! Одним словом, настоящая любовница!
   То  самоуглубленная,   то   жизнерадостная,   то   словоохотливая,   то
неразговорчивая,  то  порывистая,  то  безучастная,   Эмма   этой   сменой
настроений рождала в нем вихрь желаний, будила инстинкты  и  воспоминания.
Кто была для него Эмма? Главный женский образ всех романов,  героиня  всех
драм, загадочная она всех сборников стихов. Он находил, что плечи ее своим
янтарным отливом напоминают плечи "Купающейся одалиски", что талия  у  нее
длинная, как  у  владетельниц  феодальных  замков.  Еще  она  походила  на
_бледную барселонку_, но прежде всего она была ангел.
   Когда он смотрел на нее, ему часто казалось, что душа его  устремляется
к ней и, разлившись волной вокруг ее головы, низвергается на белую грудь.
   Он садился  на  пол  и,  упершись  локтями  в  ее  колени,  улыбался  и
подставлял лоб.
   Эмма наклонялась к нему и голосом, прерывающимся от восторга, шептала:
   - Не шевелись! Молчи! Смотри на меня! Твои глаза  глядят  так  ласково!
Мне так хорошо с тобой!
   Она называла Леона "дитя":
   - Дитя, ты любишь меня?
   Ответа она не слышала - его губы впивались в нее.
   На часах  маленький  бронзовый  купидон  жеманно  расставлял  руки  под
позолоченной гирляндой. Эмма  и  Леон  часто  над  ним  смеялись.  Но  при
расставании все рисовалось им в мрачном свете.
   Стоя друг против друга как вкопанные, они твердили:
   - До четверга!.. До четверга!..
   Потом она вдруг брала Леона обеими руками за голову, на  миг  припадала
губами к его лбу и, крикнув: "Прощай!" - выбегала на лестницу.
   Она шла на Театральную улицу к парикмахеру  приводить  в  порядок  свою
прическу. Темнело. В парикмахерской зажигали газ.
   Эмма слышала звонок, созывавший актеров на представление. Мимо окна  по
той стороне двигались бледные мужчины,  женщины  в  поношенных  платьях  и
проходили за кулисы.
   В низеньком и тесном помещении, где  среди  париков  и  помадных  банок
гудела железная печка, было жарко. Запах  горячих  щипцов  и  жирных  рук,
перебиравших локоны Эммы, действовал на нее  одуряюще,  и,  закутавшись  в
халат, она скоро начинала дремать. Во время завивки мастер часто предлагал
ей билет на бал-маскарад.
   А потом она уезжала! Она шла обратно по тем же самым  улицам,  доходила
до "Красного креста", опять привязывала деревянные  подошвы,  которые  она
прятала утром в дилижансе под скамейку, и пробиралась  среди  нетерпеливых
пассажиров на свое  место.  Перед  подъемом  на  гору  все  вылезали.  Она
оставалась одна в дилижансе.
   С каждым поворотом все шире и  шире  открывался  вид  на  огни  уличных
фонарей, образовывавших над хаосом зданий большое лучезарное облако.  Эмма
становилась коленями на подушки, и взор ее терялся в  этом  свечении.  Она
плакала навзрыд, звала Леона, шептала нежные слова, посылала ему  поцелуи,
и ветер развеивал их.
   По горе между встречными дилижансами шагал нищий  с  клюкой.  Его  тело
едва прикрывали лохмотья, старая касторовая шляпа  без  донышка,  круглая,
как таз, съезжала ему на глаза. Но когда он ее снимал, было видно, что  на
месте век у него  зияют  кровавые  впадины.  Живое  мясо  висело  красными
клоками; из глазниц до самого носа текла жидкость, образуя зеленую  корку;
черные ноздри судорожно подергивались. Когда он с кем-нибудь  говорил,  то
запрокидывал голову и смеялся  бессмысленным  смехом,  а  его  непрестанно
вращавшиеся синеватые бельма закатывались под лоб и касались открытых ран.
   Нищий бежал за экипажами и пел песенку:

   Девчонке в жаркий летний день
   Мечтать о миленьком не лень.

   А дальше все в этой песне было полно птичьего гама, солнечного света  и
зеленой листвы.
   Иногда нищий с непокрытой головой внезапно вырастал  перед  Эммой.  Она
вскрикивала и отшатывалась в глубь дилижанса. Ивер издевался над  слепцом.
Он  советовал  ему  снять  ярмарочный  балаган  или,  заливаясь   хохотом,
спрашивал, как поживает его милашка.
   Часто в окна дилижанса  на  полном  ходу  просовывалась  шляпа  слепца;
свободной рукой нищий держался за складную лестницу; из-под колес на  него
летели комья грязи. Голос  его,  вначале  слабый,  как  у  новорожденного,
постепенно становился пронзительным. В ночной темноте  он  звучал  тягучим
нечленораздельным воплем какого-то непонятного отчаяния. Что-то бесконечно
одинокое было в этом щемящем звуке, как бы издалека  доходившем  до  слуха
Эммы сквозь шум деревьев, звон бубенцов и тарахтенье  пустого  кузова.  Он
врывался к ней в душу, как вихрь врывается в глубокую теснину, и уносил ее
на бескрайние просторы тоски. Но в это время Ивер, заметив,  что  дилижанс
накренился, несколько раз вытягивал слепого кнутом. Узелок на конце  кнута
бил его по ранам, и нищий с воем летел в грязь.
   Затем пассажиры "Ласточки" мало-помалу  погружались  в  сон:  кто  -  с
открытым ртом, кто - уронив голову на грудь, кто -  привалившись  к  плечу
соседа, кто, наконец, держась рукой  за  ремень,  и  все  при  этом  мерно
покачивались вместе с дилижансом, а  мерцающий  свет  фонаря,  скользя  по
крупу коренника, проникал внутрь дилижанса сквозь  коленкоровые  занавески
шоколадного цвета и бросал на неподвижные  лица  спящих  кровавый  отсвет.
Эмма, смертельно тоскуя, дрожала от холода; ноги у нее мучительно зябли; в
душе царил беспросветный мрак.
   Дома Шарль ждал ее с  нетерпением  -  по  четвергам  "Ласточка"  всегда
запаздывала. Наконец-то "барыня" дома! Эмма рассеянно целует девочку. Обед
еще не готов - не беда! Эмма не сердится на кухарку. В этот день  служанке
прощалось все.
   Заметив, что Эмма бледна, муж спрашивал, как ее здоровье.
   - Хорошо, - отвечала Эмма.
   - А почему у тебя нынче какой-то странный вид?
   - А, пустое, пустое!
   Иной раз она, вернувшись домой, проходила прямо к себе в  комнату.  Там
она заставала Жюстена -  он  двигался  неслышно  и  прислуживал  ей  лучше
вышколенной горничной: подавал спички, свечу,  книгу,  раскладывал  ночную
сорочку, стелил постель.
   Затем, видя, что Жюстен стоит неподвижно и  руки  у  него  повисли  как
плети, а глаза широко раскрыты, точно его опутала бесчисленным  множеством
нитей какая-то внезапно налетевшая дума, Эмма обычно говорила:
   - Ну, хорошо, а теперь ступай.
   На другой день Эмма чувствовала себя ужасно, а затем с каждым днем муки
ее становились все невыносимее: она жаждала вновь испытать уже  изведанное
блаженство, и этот пламень страсти, распаляемый воспоминаниями, разгорался
неукротимо лишь на седьмой день под ласками Леона.  А  его  сердечный  пыл
выражался в проявлениях восторга и признательности. Эмма упивалась любовью
Леона, любовью сдержанной, глубокой, и, уже  заранее  боясь  потерять  ее,
прибегала ко всем ухищрениям, на какие только способна женская нежность.
   Часто она говорила ему с тихой грустью в голосе:
   - Нет, ты бросишь меня!.. Ты женишься... Ты поступишь, как все.
   - Кто все? - спрашивал он.
   - Ну, мужчины вообще!..
   С этими словами она, томно глядя на Леона, отталкивала его.
   - Все вы обманщики!
   Однажды, когда у них шел философский разговор о  тщете  всего  земного,
она, чтобы вызвать в нем ревность или, быть может, удовлетворяя  назревшую
потребность излить душу, призналась, что когда-то,  еще  до  него,  любила
одного человека... "но не так, как  тебя!"  -  поспешила  она  добавить  и
поклялась здоровьем дочери, что "не была с ним близка".
   Леон поверил ей, но все же стал расспрашивать, чем тот занимался.
   - Он был капитаном корабля, друг мой.
   Не хотела ли она одной этой фразой пресечь дальнейшие расспросы и в  то
же время еще выше поднять себя в глазах Леона тем, что ее  чары  будто  бы
подействовали на человека воинственного и привыкшего к почестям?
   Вот когда молодой человек понял всю невыгодность своего  положения!  Он
стал  завидовать   эполетам,   крестам,   чинам.   Расточительность   Эммы
доказывала, что все это должно ей нравиться.
   Между тем Эмма еще умалчивала о многих своих прихотях:  так,  например,
она мечтала завести для поездок в Руан синее тильбюри, английскую  лошадку
и грума в ботфортах с отворотами. На эту мысль навел ее Жюстен: он  умолял
взять его к себе в лакеи. И  если  отсутствие  всего  этого  не  уменьшало
радости поездки  на  свидание,  зато  оно,  разумеется,  усиливало  горечь
обратного пути.
   Когда они говорили о Париже, Эмма часто шептала:
   - Ах, как бы нам с тобой там было хорошо!
   - А разве здесь мы не счастливы? - проводя рукой по ее  волосам,  мягко
возражал молодой человек.
   - Конечно, счастливы! - говорила она. - Это я глупость сказала. Поцелуй
меня.
   С мужем она была  особенно  предупредительна,  делала  ему  фисташковые
кремы,  играла  после  обеда  вальсы.  Он  считал  себя  счастливейшим  из
смертных, и Эмма была спокойна до тех пор,  пока  однажды  вечером  он  не
спросил ее:
   - Ведь ты берешь уроки у мадемуазель Лампрер?
   - Да.
   - Ну так вот, - продолжал Шарль, - я только  что  встретился  с  ней  у
госпожи Льежар. Заговорил о тебе, а она тебя не знает.
   Это было как удар  грома  среди  ясного  неба.  И  все  же  Эмма  самым
естественным тоном ответила:
   - Она просто забыла мою фамилию!
   - А может быть, в Руане есть несколько Лампрер - учительниц  музыки?  -
высказал предположение лекарь.
   - Возможно, - согласилась Эмма и тут же добавила: - Да ведь у меня есть
ее расписки. Сейчас я тебе покажу.
   Она бросилась к своему секретеру, перерыла все ящики,  свалила  в  одну
кучу все бумаги и в конце концов так растерялась, что Шарль  стал  умолять
ее не огорчаться из-за каких-то несчастных расписок.
   - Нет, я найду их! - твердила она.
   И точно: в следующую пятницу Шарль, натягивая сапоги в темной  конурке,
где было свалено все его платье, нащупал ногой листок  бумаги  и,  вытащив
его из сапога, прочел:

   "Получено за три месяца обучения и за всякого рода  покупки  шестьдесят
пять франков.
   Преподавательница музыки, Фелиси Лампрер".

   - Что за чертовщина! Как это могло попасть ко мне в сапог?
   - Наверно, расписка выпала из старой папки со счетами - той, что  лежит
на полке с краю, - ответила Эмма.
   С этого дня вся ее жизнь превратилась  в  сцепление  выдумок,  которыми
она, точно пеленами, укрывала свою любовь.
   Это стало для  нее  потребностью,  манией,  наслаждением,  и  если  она
утверждала, что шла вчера по правой стороне,  значит,  на  самом  деле  по
левой, а не по правой.
   Однажды утром она отправилась в Руан,  по  обыкновению  довольно  легко
одетая, а тут неожиданно выпал снег. Выглянув в окно, Шарль увидел  аббата
Бурнизьена - тот в экипаже Тюваша  ехал  по  направлению  к  Руану.  Шарль
сбежал по лестнице и попросил священника разыскать жену в "Красном кресте"
и передать ей теплый платок. Заехав на постоялый двор, священник сейчас же
спросил, где можно найти жену ионвильского доктора.  Хозяйка  ему  на  это
ответила, что г-жа Бовари останавливается у  нее  крайне  редко.  Вечером,
столкнувшись с Эммой в дилижансе, Бурнизьен рассказал ей, в каком  он  был
затруднительном положении, но, по-видимому, не придал этому случаю особого
значения, так как  тут  же  принялся  расхваливать  соборного  священника,
который славился своими проповедями  настолько,  что  все  дамы  сбегались
послушать его.
   Итак, Бурнизьен  ни  о  чем  ее  не  спросил,  но  ведь  не  все  такие
деликатные, как он. Поэтому она  сочла  за  благо  впредь  останавливаться
только в "Красном кресте", чтобы почтенные сограждане, встретившись с  ней
на лестнице, уже ни в чем не могли ее заподозрить.
   Но в один прекрасный день, выйдя под руку с Леоном  из  "Булони",  Эмма
наткнулась на г-на Лере. Эта встреча напугала ее: она была уверена, что он
начнет болтать. Но г-н Лере оказался умнее.
   Он пришел к ней через три дня, затворил за собой дверь и сказал:
   - Мне нужны деньги.
   Эмма заявила, что  у  нее  ничего  нет.  Тогда  Лере  стал  канючить  и
перечислил все свои услуги.
   Он имел основания быть недовольным: из двух  выданных  Шарлем  векселей
Эмма пока что уплатила по  одному.  Что  касается  второго,  то  купец  по
просьбе Эммы согласился заменить его  двумя  новыми,  да  и  те  уже  были
переписаны и платеж по ним перенесен на весьма  далекий  срок.  Затем  г-н
Лере  достал  из  кармана  неоплаченный  счет,  где  значились   следующие
предметы:  занавески,  ковер,  обивка  для  кресел,  отрезы   на   платья,
принадлежности туалета - всего приблизительно тысячи на две франков.
   Эмма опустила голову.
   - Положим, наличных у вас нет, но ведь зато есть _имение_,  -  напомнил
Лере.
   Он имел в виду ветхую  лачугу  в  Барневиле,  близ  Омаля,  приносившую
ничтожный доход. В былые времена она составляла часть  небольшой  усадьбы,
но Бовари-отец усадьбу продал. Г-ну Лере  было  известно  все,  вплоть  до
того, сколько там гектаров земли и как зовут соседей.
   - Я бы на вашем месте с этим имением развязался, - заметил г-н Лере.  -
После расплаты с долгами у вас еще останутся деньги.
   Эмма сказала, что на этот дом трудно найти покупателя. Г-н Лере  взялся
за это дело сам. Тогда г-жа Бовари спросила,  как  ей  получить  право  на
продажу.
   - Да разве у вас нет доверенности? - спросил Лере.
   На Эмму словно повеяло свежим воздухом.
   - Оставьте мне счет, - сказала она.
   - Ну что вы! Зачем? - проговорил Лере.
   Через неделю он пришел опять и похвалился,  что  после  долгих  поисков
напал  на  некоего  Ланглуа,  который  давно  уже   подбирается   к   этой
недвижимости, но цену пока не говорит.
   - Да я за ценой и не гонюсь! - воскликнула Эмма.
   Лере, однако, советовал выждать, сначала прощупать этого молодчика.  По
его мнению, стоило даже побывать там, а так  как  Эмма  не  могла  поехать
сама, то он обещал туда съездить и переговорить с Ланглуа. Вернувшись,  он
сообщил, что покупатель дает четыре тысячи франков.
   Эмма вся так и расцвела.
   - Цена, по правде сказать, хорошая, - заметил Лере.
   Половину всей суммы она получила наличными. Когда же она  заговорила  о
счете, торговец прервал ее:
   - Мне неприятно отхватывать у вас этакий куш, честное слово!
   При этих словах Эмма бросила взгляд на ассигнации и невольно подумала о
том, какое великое  множество  свиданий  заключено  в  этих  двух  тысячах
франков.
   - Что вы! Что вы! - пролепетала она.
   - Со счетом можно сделать все, что хотите,  уверяю  вас!  -  добродушно
посмеиваясь, продолжал Лере. - Я знаю, что такое хозяйственные расходы.
   Пропуская между  пальцами  два  длинных  листа  бумаги,  он  пристально
смотрел на нее. Затем вынул  из  бумажника  и  разложил  на  столе  четыре
векселя на сумму в четыре тысячи франков каждый.
   - Подпишите, а деньги возьмите себе, - сказал он.
   У нее вырвался крик возмущения.
   - Но ведь я же у вас не беру остатка, - нагло заявил г-н Лере. - Вы  не
находите, что это большая любезность с моей стороны?
   Он взял перо и написал под счетом:
   "Получено от г-жи Бовари четыре тысячи франков".
   - Я не понимаю, что вас тут смущает.  Через  полгода  вы  получите  все
деньги за свою хибарку, а я  проставил  на  последнем  векселе  более  чем
полугодовой срок.
   Все эти сложные вычисления сбили г-жу Бовари с  толку.  В  ушах  у  нее
звенело, ей казалось, будто золото сыплется вокруг нее  на  пол.  В  конце
концов Лере объяснил ей, что в Руане у него есть приятель - банкир,  некто
Венсар, который учтет эти четыре векселя, а то, что останется после уплаты
реального долга, он, Лере, вернет г-же Бовари.
   Однако вместо двух тысяч франков он принес  тысячу  восемьсот:  дело  в
том, что его друг Венсар удержал "законно  следуемые"  двести  франков  за
комиссию и за учет.
   Затем г-н Лере с небрежным видом попросил расписку:
   - Сами понимаете... коммерция - это такое дело... все может  случиться.
И дату, пожалуйста, дату!
   Перед Эммой открылась широкая  перспектива  осуществления  всевозможных
прихотей. У нее, впрочем, хватило благоразумия отложить тысячу экю, и  эти
деньги она уплатила в срок по первым трем  векселям,  но  четвертый  якобы
случайно свалился на голову Шарлю как раз в  четверг,  и  Шарль  в  полном
недоумении стал терпеливо ждать, когда вернется жена и все ему растолкует.
   Да, правда, она ничего ему не сказала про этот вексель, но ей просто не
хотелось путать его  в  домашние  дрязги.  Она  села  к  нему  на  колени,
ласкалась, ворковала,  долго  перечисляла  необходимые  вещи,  которые  ей
пришлось взять в долг.
   - Если принять во внимание, сколько я всего накупила, то выйдет  совсем
не так дорого.
   Шарль с горя обратился все к тому же Лере, и торгаш обещал все уладить,
если только господин доктор выдаст ему два векселя, в том  числе  один  на
сумму в семьсот  франков  сроком  на  три  месяца.  В  поисках  выхода  из
положения Шарль написал матери  отчаянное  письмо.  Г-жа  Бовари-мать,  не
долго думая, приехала сама. На вопрос Эммы, удалось ли Шарлю  уломать  ее,
Шарль ответил:
   - Да, но только она требует, чтобы ей показали счет.
   На другое утро Эмма чуть свет побежала к  г-ну  Лере  и  попросила  его
выписать другой счет - не больше чем на тысячу франков. Показать  счет  на
четыре тысячи было равносильно признанию в том, что две трети  этой  суммы
уже выплачены, следовательно - открыть продажу дома, а между тем  торговец
хранил эту сделку в такой строгой тайне, что про нее узнали много позднее.
   Хотя на все товары были проставлены очень низкие цены, г-жа Бовари-мать
нашла, что расходы непомерно велики.
   - Неужели нельзя было обойтись без ковра? Для  чего  менять  обивку  на
креслах? В мои времена полагалось только одно кресло - для пожилых  людей.
По крайней мере, так было заведено у моей матери, а  она  была,  смею  вас
уверить, женщина порядочная. За богачами все равно  не  угонишься!  Будете
транжирить, так вам никаких денег не хватит! Я  бы  постыдилась  так  себя
баловать, как вы, а ведь я старуха, за иной нужен уход...  Вам  только  бы
рядиться, только бы пыль в глаза пускать. Ведь это что ж  такое:  шелк  на
подкладку по два франка... когда есть отличный жаконет по десяти, даже  по
восьми су!
   - Довольно, сударыня, довольно!.. - раскинувшись на козетке,  изо  всех
сил сдерживаясь, говорила Эмма.
   Но свекровь продолжала отчитывать ее; она предсказывала,  что  Шарль  о
Эммой кончат свои дни в богадельне. Впрочем,  Шарль  сам  виноват.  Хорошо
еще, что он обещал уничтожить доверенность...
   - То есть как уничтожить?
   - Он мне поклялся, - заявила почтенная дама.
   Эмма открыла окно и позвала Шарля. Бедняга принужден был сознаться, что
мать вырвала у него это обещание.
   Эмма убежала, но сейчас же вернулась и с величественным видом протянула
свекрови плотный лист бумаги.
   - Благодарю вас, - сказала старуха и бросила доверенность в огонь.
   Эмма засмеялась резким, громким,  неудержимым  смехом:  у  нее  начался
нервный припадок.
   - Ах ты, господи! - воскликнул Шарль. - Ты  тоже  не  права!  Зачем  ты
устраиваешь ей сцены?..
   Мать, пожав плечами, заметила, что "все это фокусы".
   Но Шарль первый раз в жизни взбунтовался и  так  горячо  стал  защищать
жену, что мать решила немедленно  уехать.  На  другой  день  она  и  точно
отправилась восвояси; когда же сын попытался удержать ее  на  пороге,  она
сказала:
   - Нет, нет! Ее ты любишь больше, чем меня, и так и надо, это в  порядке
вещей. Тут уж ничего не поделаешь!  Поживем  -  увидим...  Будь  здоров!..
Больше я, как ты выражаешься, не устрою ей сцены.
   Шарль все же чувствовал себя виноватым перед Эммой, а та  и  не  думала
скрывать, что обижена на него за недоверие. Ему пришлось долго  упрашивать
ее, прежде чем она согласилась, чтобы на  ее  имя  была  составлена  новая
доверенность; с этой целью он даже пошел вместе с Эммой к г-ну Гильомену.
   - Я вас понимаю, - сказал  нотариус.  -  Человека,  всецело  преданного
науке, не должны отвлекать мелочи практической жизни.
   Эта лицемерная фраза ободрила  Шарля  -  она  прикрывала  его  слабость
лестной для него видимостью каких-то важных занятий.
   Чего только не вытворяла Эмма  в  следующий  четверг,  придя  вместе  с
Леоном в их номер! Смеялась, плакала, пела, танцевала, заказывала  шербет,
пробовала курить, и Леон  нашел,  что  она  хоть  и  взбалмошна,  но  зато
обворожительна, несравненна.
   Он не догадывался, что происходило теперь у нее в душе, что  заставляло
ее так жадно ловить каждый  миг  наслаждения.  Она  стала  раздражительна,
плотоядна, сластолюбива. С гордо поднятой головой  ходила  она  с  ним  по
городу и говорила, что не боится себя скомпрометировать. Ее только  пугала
мысль о возможной встрече с Родольфом. Хотя они расстались навсегда,  Эмма
все еще чувствовала над собой его власть.
   Однажды вечером Эмма не вернулась домой. Шарль совсем потерял голову, а
маленькая Берта не хотела ложиться  спать  без  мамы  и  неутешно  рыдала.
Жюстен на всякий случай пошел встречать барыню. Г-н Оме бросил аптеку.
   Когда пробило одиннадцать, Шарль не выдержал, запряг  свой  шарабанчик,
сел, ударил по лошади - и в два часа ночи подъехал  к  "Красному  кресту".
Эммы там не было. Шарлю пришло на ум: не видел ли ее случайно Леон? Но где
его дом? К счастью, Шарль вспомнил адрес его патрона и побежал к нему.
   Светало. Разглядев дощечку над дверью,  Шарль  постучался.  Кто-то,  не
отворяя, прорычал ему, где живет Леон, и обругал на  чем  свет  стоит  тех
нахалов, которые беспокоят по ночам добрых людей.
   В доме, где проживал Леон, не  оказалось  ни  звонка,  ни  молотка,  ни
швейцара. Шарль изо всех сил застучал в ставни. Мимо  прошел  полицейский.
Шарль испугался и поспешил удалиться.
   "Я сошел с ума, - говорил он сам с собой. - Наверно,  она  пообедала  у
Лормо и осталась у них ночевать".
   Но он тут же вспомнил, что семейство Лормо выехало из Руана.
   "Значит, она ухаживает за госпожой Дюбрейль... Ах да! Госпожа  Дюбрейль
десять месяцев тому назад умерла!.. Так где же Эмма?"
   Тут его осенило.  Он  спросил  в  кафе  адрес-календарь,  быстро  нашел
мадемуазель Лампрер и выяснил, что она живет в  доме  номер  74  по  улице
Ренель-де-Марокинье.
   Но, выйдя на эту улицу, он  еще  издали  увидел  Эмму  -  она  шла  ему
навстречу. Шарль даже не обнял ее - он обрушился на нее с криком:
   - Почему ты вчера не приехала?
   - Я захворала.
   - Чем захворала?.. Где?.. Как?..
   - У Лампрер, - проведя рукой по лбу, ответила она.
   - Я так и думал! Я шел к ней.
   - Ну и напрасно, - сказала Эмма. - Она только что ушла. В  другой  раз,
пожалуйста, не беспокойся. Если я буду знать, что ты  сам  не  свой  из-за
малейшего моего опоздания, то я тоже стану нервничать, понимаешь?
   Так  она  завоевала  себе  свободу  похождений.  И  этой  свободой  она
пользовалась широко. Соскучившись  без  Леона,  она  под  любым  предлогом
уезжала в Руан, а так как Леон в тот день ее не ждал, то она  приходила  к
нему в контору.
   Первое время это было для  него  великим  счастьем,  но  вскоре  он  ей
признался, что патрон недоволен его поведением.
   - А, не обращай внимания! - говорила она.
   И он менял разговор.
   Эмме хотелось, чтобы он сшил себе черный костюм и  отпустил  бородку  -
так, мол, он будет похож на Людовика XIII. Она побывала у  него  и  нашла,
что комната неважная. Леон покраснел. Она этого не заметила и посоветовала
ему купить такие же занавески, как у нее. Он сказал, что  это  ему  не  по
карману.
   - Экий ты жмот! - сказала она, смеясь.
   Каждый раз Леон должен был докладывать ей, как  он  без  нее  жил.  Она
требовала,  чтобы  он  писал  стихи  и  посвящал  ей,  чтобы  он   сочинил
"стихотворение о любви" и воспел ее. Но он никак не мог подобрать ни одной
рифмы и в конце концов списал сонет из кипсека.
   Руководило им не самолюбие, а желание угодить Эмме. Он никогда с ней не
спорил, он подделывался под ее вкусы, скорее он был ее любовницей, чем она
его. Она знала такие ласковые слова и  так  умела  целовать,  что  у  него
захватывало дух. Как же проникла к Эмме эта скрытая порочность -  проникла
настолько глубоко, что ничего плотского в ней как будто бы не ощущалось?

7

   На другой день, когда судебный пристав г-н Аран явился к  ней  с  двумя
понятыми описывать имущество, она держала себя героически.
   Начали они с кабинета Бовари, но френологическую  голову  описывать  не
стали, так как отнесли ее  к  "медицинским  инструментам".  Зато  в  кухне
переписали блюда, горшки, стулья, подсвечники, а в спальне  безделушки  на
этажерке. Осмотрели платья Эммы, белье, туалетную комнату. Вся жизнь  Эммы
со всеми ее тайниками была выставлена напоказ этим  трем  мужчинам,  точно
вскрываемый труп.
   Господин Аран в наглухо застегнутом черном фраке, в белом  галстуке,  в
панталонах с туго натянутыми штрипками время от времени обращался к Эмме:
   - Разрешите, сударыня! Разрешите!
   Поминутно раздавались его восклицания:
   - Какая хорошенькая вещица!.. Какая прелесть!
   Потом  г-н  Аран  опять  принимался  писать,  макая  перо   в   роговую
чернильницу, которую он держал в левой руке.
   Покончив с жилым помещением, поднялись на чердак.
   Там у Эммы  стоял  пюпитр,  где  хранились  письма  Родольфа.  Пришлось
открыть и пюпитр.
   - Ах, тут корреспонденция! -  улыбаясь  скромной  улыбкой,  сказал  г-н
Аран. - А все-таки разрешите мне удостовериться, что в ящике больше ничего
нет.
   Он стал осторожно наклонять конверты, словно для того,  чтобы  высыпать
золото. При виде того, как эта жирная рука  с  красными,  влажными,  точно
слизняки, пальцами касается тех  страниц,  над  которыми  когда-то  сильно
билось ее сердце, Эмма чуть было не вышла из себя.
   Наконец они удалились. Вошла Фелисите.  Эмма  посылала  ее  перехватить
Бовари и постараться отвлечь его внимание. Сторожа, оставленного караулить
описанное имущество, они спровадили на чердак, взяв с него слово,  что  он
оттуда не выйдет.
   Вечером Эмме показалось, что Шарль чем-то озабочен. Она следила за  ним
встревоженным взглядом  и  в  каждой  складке  на  его  лице  читала  себе
обвинительный  приговор.  Когда  же  она  переводила   глаза   на   камин,
заставленный китайским экраном, на широкие портьеры, на кресла, на все эти
вещи, скрашивавшие ей жизнь, ее охватывало раскаяние, вернее - глубочайшее
сожаление, от которого боль не только не утихала, а наоборот:  становилась
все мучительнее. Шарль, поставив ноги на решетку, спокойно помешивал  угли
в камине.
   Сторож, видимо соскучившись в своем укромном уголке, чем-то стукнул.
   - Там кто-то ходит? - спросил Шарль.
   - Нет! - ответила Эмма. -  Забыли  затворить  слуховое  окно,  и  ветер
хлопает рамой.
   На другой день, в воскресенье,  она  поехала  в  Руан  и  обегала  всех
известных ей банкиров. Но они были за городом или в  отлучке.  Это  ее  не
остановило. Она просила денег у тех немногих, кого ей удалось  застать,  и
все твердила, что у нее сейчас крайность и что она отдаст.  Иные  смеялись
ей в лицо. Отказом ответили все.
   В два часа она побежала к Леону, постучалась. Ее не  впустили.  Наконец
появился он сам.
   - Зачем ты пришла?
   - Тебе это неприятно?
   - Нет... но...
   Он признался, что хозяин не любит, когда у жильцов "бывают женщины".
   - Мне надо с тобой поговорить, - сказала Эмма.
   Он хотел было распахнуть перед ней дверь, но она остановила его:
   - Нет, нет! Пойдем к нам!
   И они пошли в свой номер, в  гостиницу  "Булонь".  Войдя,  Эмма  выпила
целый стакан воды. Она была очень бледна.
   - Леон, окажи мне услугу, - обратилась она к нему.
   Она стиснула ему руки и стала трясти их.
   - Слушай: мне нужно восемь тысяч франков!
   - Ты с ума сошла!
   - Пока еще нет!
   Она  рассказала  ему  про  опись,  про  свою  беду:  Шарль  ничего   не
подозревает, свекровь ненавидит ее, отец ничем не в состоянии  помочь.  Но
Леон должен похлопотать и во  что  бы  то  ни  стало  раздобыть  требуемую
сумму...
   - Но как же я...
   - Тряпка ты, а не мужчина! - крикнула она.
   В ответ на это он сказал явную глупость:
   - Ты сгущаешь краски. Наверное, твоему старикашке можно заткнуть рот  и
одной тысячей экю.
   Казалось бы, тем больше у Леона оснований хоть что-нибудь  предпринять.
Никогда она не поверит, чтобы нельзя  было  достать  три  тысячи  франков.
Притом Леон может занять не для себя, а для нее.
   - Ну иди! Попытайся! Это необходимо! Беги!.. Сделай все! Сделай все!  Я
так тебя буду любить!
   Он ушел и, вернувшись через час, торжественно объявил:
   - Я был у троих... Ничего не вышло.
   Молча и неподвижно сидели они друг против друга по обе стороны  камина.
Эмма пожимала  плечами,  пристукивая  от  нетерпения  каблуком.  Вдруг  он
услышал ее шепот:
   - Я бы на твоем месте, конечно, нашла.
   - Да где же?
   - У себя в конторе!
   И она взглянула на него.
   Глаза  ее  горели  дикой  отвагой,  веки  сладострастно   и   ободряюще
смежались,  и  молодой   человек   чувствовал,   что   он   не   в   силах
противодействовать  молчаливой  воле  этой  женщины,  толкающей   его   на
преступление. Ему стало страшно, и, чтобы не ставить точек  над  "i",  он,
хлопнув себя по лбу, воскликнул:
   - Да ведь сегодня ночью должен вернуться Морель!  Надеюсь,  он  мне  не
откажет. (Морель был сын богатого коммерсанта, приятель Леона.)  Завтра  я
привезу тебе деньги, - добавил он.
   Эмма, видимо, не очень обрадовалась. Быть может, она подозревала  ложь?
Леон покраснел.
   - Но если до трех часов меня не будет, ты уж меня не  жди,  дорогая,  -
предупредил он. - А теперь прости - мне пора. Прощай!
   Он пожал ей руку, но ответного пожатия не ощутил. Эмма  уже  ничего  не
чувствовала, кроме душевной пустоты.
   Пробило четыре часа, и она по привычке, как автомат, встала с  места  -
надо было ехать обратно в Ионвиль.
   Погода стояла прекрасная. Был один из тех  ясных  и  свежих  мартовских
дней, когда солнце  сияет  на  белом-белом  небе.  Руанцы,  нарядные  ради
воскресного дня, разгуливали и, казалось, наслаждались жизнью. Эмма  дошла
до соборной площади. Только что кончилась всенощная, и  народ  расходился.
Толпа, словно река из трех пролетов моста, текла из трех церковных дверей,
а у главного входа неподвижной скалой высился привратник.
   И тут Эмма припомнила день, когда, полная надежд  и  сомнений,  входила
она под эти своды, а любовь ее в тот миг была еще глубже громадного храма.
Она плохо сознавала, что с ней творится, но все же продолжала  идти,  хотя
ноги у нее подкашивались, а из глаз текли под вуалью слезы.
   - Берегись! - крикнул голос из распахнувшихся ворот.
   Она остановилась и пропустила вороную лошадь, приплясывавшую в оглоблях
тильбюри, которым правил какой-то джентльмен в собольей шубе. Кто  бы  это
мог быть? Эмма его где-то видела... Лошадь рванула и укатила.
   Да это же виконт! Эмма оглянулась  -  улица  была  пуста.  Подавленная,
измученная, Эмма прислонилась к стене, чтобы не упасть.
   Потом она подумала, что, вероятно, ошиблась. Вообще она уже  ничего  не
понимала. Все в ней самой и вокруг нее было  ненадежно.  Она  чувствовала,
что погибает, чувствовала, что катится в пропасть. И она даже обрадовалась
милому Оме, - держа в руке платок с  полдюжиной  "тюрбанчиков"  для  своей
супруги, он стоял во дворе "Красного креста" и  наблюдал  за  тем,  как  в
"Ласточку" грузят большой ящик с аптекарскими товарами.
   "Тюрбанчики" - тяжелые хлебцы в виде чалмы, которые принято есть постом
и непременно - с соленым маслом, - г-жа Оме очень любила. Это единственный
уцелевший образец средневековой  кулинарии,  восходящий,  быть  может,  ко
времени крестовых походов: такими  хлебцами,  вероятно,  наедались  досыта
могучие нормандцы, которым при желтом свете  факелов  казалось,  будто  на
столах среди кувшинов с  вином  и  громадных  окороков  выставлены  им  на
съедение головы сарацинов. Аптекарша, несмотря на  скверные  зубы,  грызла
тюрбанчики с героическим упорством, поэтому г-н  Оме,  всякий  раз,  когда
бывал в Руане, покупал их для нее в лучшей булочной на улице Масакр.
   - Какая приятная встреча! - сказал он, подсаживая Эмму в "Ласточку".
   Затем привязал  тюрбанчики  к  ремню  багажной  сетки,  снял  шляпу  и,
скрестив руки, принял наполеоновскую задумчивую позу. Но когда у  подножья
горы, по обыкновению, показался слепой, он воскликнул:
   - Не понимаю, как это власти до сих пор терпят  столь  предосудительный
промысел! Таких несчастных нужно отделить от общества и приучить к  труду!
Прогресс двигается черепашьим шагом, честное слово! Мы  недалеко  ушли  от
варваров!
   Слепой протягивал шляпу,  и  она  тряслась  у  края  занавески,  словно
отставший клочок обоев.
   - Последствие золотухи! - возгласил фармацевт.
   Он прекрасно знал этого  горемыку,  но  притворился,  будто  видит  его
впервые, и стал сыпать специальными выражениями: роговая оболочка, склера,
габитус, фаниес, а затем отеческим тоном заговорил с ним:
   - И давно ты, мой друг, болеешь этой  ужасной  болезнью?  Вместо  того,
чтобы шататься по кабакам, ты бы лучше придерживался определенного режима.
   Он советовал ему пить хорошее вино, хорошее пиво, есть хорошее  жаркое.
Слепой все тянул свою песенку. Вообще он казался полуидиотом. Наконец  г-н
Оме открыл кошелек.
   - На вот тебе су, дай мне два лиара сдачи. И не забывай моих советов  -
они тебе пригодятся.
   Ивер не постеснялся выразить по этому  поводу  сомнение.  Но  аптекарь,
заявив, что берется вылечить слепого с помощью противовоспалительной  мази
собственного приготовления, дал ему свой адрес:
   - Господин Оме, возле рынка, меня все знают.
   - Ну, а теперь за то, что побеспокоил господ, представь нам комедию,  -
сказал Ивер.
   Слепой присел на корточки, запрокинул голову, высунул  язык  и,  вращая
глазами, затекшими зеленоватым гноем, стал тереть обеими  руками  живот  и
глухо, как голодная собака, завыл. Почувствовав отвращение,  Эмма  бросила
ему через плечо пятифранковую монету. Это было все ее достояние.  Она  тут
же подумала, что лучше нельзя было его промотать.
   Дилижанс поехал дальше, но г-н Оме вдруг высунулся в окошко и крикнул:
   - Ни  мучного,  ни  молочного!  Носить  шерстяное  белье  и  подвергать
пораженные участки действию можжевелового дыма!
   Знакомые предметы, мелькавшие  перед  глазами  Эммы,  отвлекали  ее  от
мрачных дум. Она чувствовала во всем теле страшную  усталость;  домой  она
вернулась в каком-то отупении, изнеможении, полусне.
   "Будь что будет!" - решила она.
   А потом, кто знает?  Всегда  может  произойти  что-нибудь  необычайное.
Например, скоропостижно умрет Лере.
   В девять часов утра ее разбудил шум на площади. У рынка, около  столба,
на котором было наклеено большое объявление,  собрался  народ,  а  Жюстен,
стоя на тумбе, срывал объявление. Но в эту минуту его схватил  за  шиворот
сельский стражник. Из аптеки вышел г-н  Оме.  В  центре  толпы  стояла  и,
по-видимому, о чем-то распространялась тетушка Лефрансуа.
   - Барыня! Барыня! - крикнула, вбегая, Фелисите. - Вот безобразие!
   С этими словами бедная девушка, вся дрожа от волнения,  протянула  Эмме
лист желтой бумаги, который она  сейчас  сорвала  с  двери.  Эмма,  только
взглянув, поняла все: это объявление о распродаже ее имущества.
   Барыня и служанка молча переглянулись. У  них  не  было  тайн  друг  от
друга. Фелисите вздохнула.
   - Я бы на вашем месте, барыня, пошла к Гильомену.
   - Ты думаешь?
   Этим вопросом она хотела сказать:
   "Через слугу тебе известно все. Разве хозяин говорил  когда-нибудь  обо
мне?"
   - Да, да, пойдите к нему, это самое лучшее.
   Госпожа Бовари надела черное платье и шляпку с отделкой из  стекляруса.
Чтобы ее не увидели  (на  площади  все  еще  толпился  народ),  она  пошла
задворками, берегом реки.
   Добежав до калитки нотариуса, она  еле  перевела  дух.  Было  пасмурно,
падал снежок.
   На звонок вышел  Теодор  в  красном  жилете;  он  встретил  Эмму  почти
фамильярно, как свою приятельницу, и провел прямо в столовую.
   Под кактусом, который заполнял  всю  нишу,  гудела  большая  изразцовая
печь;  на  стенах,  оклеенных  обоями  под  цвет  дуба,  висели  в  черных
деревянных рамах "Эсмеральда" Штейбена и  "Жена  Потифара"  Шопена  (*47).
Накрытый стол, две серебряные грелки, хрустальная дверная  ручка,  паркет,
обстановка - все сверкало безукоризненной, английской чистотой.  В  уголки
окон были вставлены для красоты цветные стекла.
   "Мне бы такую столовую", - подумала Эмма.
   Вошел нотариус; левой рукой он придерживал расшитый пальмовыми листьями
халат,  а  другой  рукой  то  приподнимал,  то  опять  надевал  коричневую
бархатную шапочку, кокетливо сдвинутую на правый бок - туда,  где  свисали
три белесые пряди, которые,  расходясь  на  затылке,  обвивали  его  голый
череп.
   Предложив Эмме кресло, Гильомен  извинился  за  бесцеремонность  и  сел
завтракать.
   - У меня к вам просьба... - так начала Эмма.
   - Какая просьба, сударыня? Я вас слушаю.
   Она начала излагать суть дела.
   Господин Гильомен все уже знал от самого торговца тканями, с которым он
не раз под шумок обделывал дела: когда нотариуса  просили  устроить  ссуду
под закладные, г-н Лере охотно давал ему деньги.
   Таким образом вся эта длинная история  представлялась  ему  яснее,  чем
самой Эмме: ее векселя, сначала  мелкие,  бланкированные  разными  лицами,
надолго отсроченные, без конца переписывались, пока в один прекрасный день
купец не собрал все протесты и не поручил своему приятелю подать в суд, но
только от своего имени, ибо  прослыть  у  своих  сограждан  живоглотом  он
считал для себя невыгодным.
   Эмма перебивала свой  рассказ  упреками  по  адресу  Лере,  на  которые
нотариус время от времени  отвечал  ничего  не  значащими  словами.  Синий
галстук, заколотый двумя  брильянтовыми  булавками,  соединенными  золотой
цепочкой, подпирал ему подбородок, он ел котлету, пил чай и  все  улыбался
какой-то странной улыбкой, слащавой и двусмысленной. Потом  вдруг  обратил
внимание, что у посетительницы промокли ноги:
   - Сядьте поближе к печке... А ноги повыше... Поближе к кафелям.
   Эмма боялась их запачкать.
   - Красивое ничего не может испортить, - галантно заметил нотариус.
   Эмма попыталась растрогать его  и,  постепенно  проникаясь  жалостью  к
самой себе, заговорила с ним о своем скудном достатке, о домашних дрязгах,
о своих потребностях.  Он  все  это  понимал:  еще  бы,  такая  элегантная
женщина! Не переставая жевать, он повернулся к ней всем корпусом, так  что
колено его касалось теперь ее ботинка, от приставленной к теплой  печке  и
коробившейся подошвы которого шел пар.
   Но когда Эмма попросила у него тысячу экю, он поджал губы и сказал, что
напрасно она раньше не уполномочила его  распорядиться  ее  состоянием,  -
ведь есть же много приемлемых и для  женщины  способов  получать  прибыль.
Можно было почти без всякого риска  отлично  заработать  на  грюменильских
торфяных  разработках,  на  гаврских  земельных   участках.   Он   называл
сногсшибательные  цифры  ее  возможных  доходов,  и  это  приводило  ее  в
бешенство.
   - Почему же вы не обратились ко мне? - спросил он.
   - Сама не знаю, - ответила она.
   - Почему же все-таки?.. Неужели вы меня боялись? Значит, это  я  должен
жаловаться на судьбу, а не вы! Мы с вами были едва знакомы! А между тем  я
вам всей душой предан. Надеюсь, теперь вы в этом не сомневаетесь?
   Он взял ее руку, припал к ней жадными губами,  потом  положил  себе  на
колено и, бережно играя пальцами  Эммы,  стал  рассыпаться  в  изъявлениях
нежности.
   Его монотонный голос журчал, как ручей, сквозь отсвечивавшие очки  было
видно, как в его зрачках вспыхивают искры, а пальцы все выше забирались  к
Эмме в рукав. Она чувствовала на своей щеке его  прерывистое  дыхание.  Он
был ей мерзок.
   - Милостивый государь, я жду! - вскочив с места, сказала она.
   - Чего ждете? - спросил нотариус; он был сейчас бледен как смерть.
   - Денег.
   - Но...
   Искушение было слишком велико.
   - Ну, хорошо!.. - сказал г-н Гильомен.
   Не обращая внимания на халат, он пополз к ней на коленях:
   - Останьтесь, умоляю! Я вас люблю!
   Он обхватил рукой ее стан.
   Вся кровь бросилась Эмме в  голову.  Она  дико  посмотрела  на  него  и
отпрянула.
   -  Как  вам  не  стыдно,  милостивый  государь!  -  крикнула   она.   -
Воспользоваться моим бедственным положением!..  Меня  можно  погубить,  но
меня нельзя купить!
   И выбежала из комнаты.
   Господин Гильомен тупо уставился на свои прекрасные  ковровые  туфли  -
это был дар любящего сердца. Наглядевшись на них, он понемногу утешился. А
кроме того, он подумал, что такого рода похождение могло бы слишком далеко
его завести.
   "Негодяй! Хам!.. Какая низость!" - шептала Эмма, идя  нервной  походкой
под придорожными осинами. К чувству оскорбленной стыдливости примешивалось
горестное сознание, что последняя ее надежда рухнула. Ей пришло на ум, что
ее преследует само провидение,  и  мысль  эта  наполнила  ее  гордостью  -
никогда еще не была она такого высокого мнения о себе и никогда еще так не
презирала людей. На нее нашло какое-то исступление. Ей хотелось бить  всех
мужчин,  плевать  им  в  лицо,  топтать  их  ногами.  Бледная,   дрожащая,
разъяренная, она быстро шла вперед, глядя сквозь слезы в  пустынную  даль,
испытывая какое-то злобное наслаждение.
   Завидев свой дом, она вдруг почувствовала полный упадок  сил.  Ноги  не
слушались ее, а не идти она не могла - куда же ей было деваться?
   Фелисите ждала ее у входа.
   - Ну что?
   - Сорвалось! - сказала Эмма.
   Минут пятнадцать перебирали они всех ионвильцев, которые  могли  бы  ей
помочь.  Но  стоило  Фелисите  назвать  кого-нибудь,  как  у  Эммы  тотчас
находились возражения.
   - Ну что ты! Разве они согласятся!
   - А ведь сейчас барин придет!
   - Я знаю... Оставь меня.
   Она испробовала все. Круг замкнут. Когда Шарль придет, она  скажет  ему
начистоту:
   - Уходи отсюда. Ковер, по которому ты ступаешь, уже не  наш.  От  всего
твоего дома у тебя не осталось ни одной вещи, ни одной булавки, ничего как
есть, и это я разорила тебя, несчастный ты человек!
   Тут Шарль разрыдается, а когда выплачется, когда первый порыв  отчаяния
пройдет, он простит ее.
   - Да, - шептала она, скрежеща зубами, - он  простит  меня,  а  я  и  за
миллион не простила  бы  Шарлю  того,  что  я  досталась  ему...  Никогда!
Никогда!
   Эта мысль о моральном превосходстве Шарля выводила ее из себя.  Как  бы
то ни было, сознается она или не сознается, все равно  -  сейчас,  немного
погодя или  завтра,  но  он  узнает  о  катастрофе.  Значит,  мучительного
разговора не избежать, она неминуемо должна  будет  принять  на  себя  всю
тяжесть его великодушия. Не сходить ли еще раз к  Лере?  Но  какой  смысл?
Написать отцу? Поздно. Быть может, она уже  теперь  жалела,  что  отказала
нотариусу, но тут внезапно послышался конский топот. Это  подъехал  Шарль,
он уже отворил калитку; он был белее мела. Эмма пустилась стрелой, вниз по
лестнице,  перебежала  площадь.  Жена  мэра,  остановившаяся  у  церкви  с
Лестибудуа, видела, как она вошла к податному инспектору.
   Госпожа Тюваш побежала к  г-же  Карон  поделиться  новостью.  Обе  дамы
поднялись на чердак  и,  спрятавшись  за  развешанным  на  жердях  бельем,
устроились так, чтобы видеть все, что происходит у Бине.
   Сидя один в своей мансарде, он вытачивал из дерева копию одного из  тех
не поддающихся описанию и  никому  не  нужных  костяных  изделий,  которые
состоят из полумесяцев, шариков,  вставленных  один  в  другой,  а  вместе
образуют сооружение прямое, точно обелиск. Податному  инспектору  осталось
выточить последнюю деталь, он был почти у  цели!  В  полумраке  мастерской
из-под резца летела белая пыль, похожая на искровой фонтан, бьющий  из-под
копыт скакуна. Колеса крутились, скрипели. Склонившись над  станком,  Бине
раздувал ноздри и улыбался;  по-видимому,  он  испытывал  чувство  полного
удовлетворения, того удовлетворения, какое могут дать  только  примитивные
занятия, радующие легкими  трудностями  и  заставляющие  успокаиваться  на
достигнутом, ибо дальше стремиться уже не к чему.
   - Ага! Вот она! - сказала г-жа Тюваш.
   Но станок так скрежетал, что слов Эммы не было слышно.
   Наконец обеим дамам показалось, что до них долетело слово "франки".
   - Она просит его не брать с нее сейчас налогов, - шепнула г-жа Тюваш.
   - Это предлог! - заметила г-жа Карон.
   Им было видно, как Эмма ходила по мастерской, рассматривала висевшие на
стенах кольца  для  салфеток,  подсвечники,  шары  для  перил  и  с  каким
самодовольным выражением лица поглаживал подбородок Бине.
   - Может, она хочет что-нибудь ему заказать? -  высказала  предположение
г-жа Тюваш.
   - Да он ничего не продает! - возразила соседка.
   Податной инспектор, видимо, слушал, но, как ни таращил глаза, ничего не
мог взять в  толк.  Эмма  продолжала  говорить,  смотря  на  него  нежным,
умоляющим взором. Потом она подошла  к  нему  вплотную;  грудь  ее  высоко
поднималась; оба не произносили ни слова.
   - Неужели она с ним заигрывает? - спросила г-жа Тюваш.
   Бине покраснел до ушей. Эмма взяла его за руку.
   - Это уж бог знает что такое!
   Эмма, бесспорно, делала ему какое-то гнусное  предложение,  потому  что
податной инспектор - а он был не из робких:  он  сражался  за  родину  под
Баутценом и Лютценом (*48) и был даже  "представлен  к  кресту"  -  вдруг,
точно завидев змею, шарахнулся от Эммы и крикнул:
   - Милостивая государыня! Да вы в своем уме?..
   - Таких женщин сечь надо! - сказала г-жа Тюваш.
   - Да где же она? - спросила г-жа Карон.
   А Эммы уже и след простыл. Некоторое время спустя они снова увидели ее:
она бежала по Большой улице, а потом повернула направо,  как  будто  бы  к
кладбищу, и это окончательно сбило их с толку.

   - Тетушка Роле, мне душно!.. -  войдя  к  кормилице,  сказала  Эмма.  -
Распустите мне шнуровку.
   Эмма рухнула на кровать. Она рыдала. Тетушка Роле накрыла  ее  юбкой  и
стала возле кровати. Но г-жа Бовари не отвечала ни  на  какие  вопросы,  и
кормилица опять села за прялку.
   - Ох! Перестаньте! - вообразив, что это ставок Бине, прошептала Эмма.
   "Что с ней? - думала кормилица. - Зачем она ко мне пришла?"
   Эмму загнал сюда страх - она не в силах была оставаться дома.
   Лежа на спине, она неподвижным, остановившимся взглядом смотрела  прямо
перед собой, и хотя разглядывала предметы с каким-то  тупым  вниманием,  а
все же различала их неясно. Она не отрывала глаз от трещин  на  стене,  от
двух дымящихся головешек и от продолговатого паука, сновавшего у  нее  над
головой по щели в балке. Наконец ей удалось привести мысли в порядок.  Она
вспомнила... Однажды она шла с Леоном... О, как  это  было  давно!..  Река
сверкала на солнце, благоухал  ломонос...  Воспоминания  понесли  ее,  как
бурный поток, и она припомнила вчерашний день.
   - Который час? - спросила она.
   Тетушка Роле вышла во двор, протянула руку к самой светлой части неба и
не спеша вернулась домой.
   - Скоро три, - объявила она.
   - Спасибо! Спасибо!
   Сейчас приедет Леон. Наверное приедет! Он достал денег. Но ведь  он  не
знает, что она здесь, - скорее всего он пройдет прямо к ней.  Эмма  велела
кормилице сбегать за ним.
   - Только скорей!
   - Иду, иду, милая барыня!
   Теперь Эмма не могла понять, почему она не  подумала  о  нем  с  самого
начала. Вчера он дал слово, он не подведет. Она живо представила себе, как
она войдет к Лере и выложит на стол три кредитных билета. Потом  еще  надо
будет как-нибудь объяснить Бовари. Но что можно придумать?
   Кормилица между тем все  не  шла.  Часов  в  лачуге  не  было,  и  Эмма
успокоила себя, что это для нее так тянется время. Она решила  прогуляться
по саду, медленным шагом прошлась мимо изгороди, а затем, в  надежде,  что
кормилица  шла  обратно  другой  дорогой,   быстро   вернулась.   Наконец,
истерзанная ожиданием, отбиваясь от  роя  сомнений,  не  зная,  как  долго
томится она здесь - целый век или одну минуту, она села в уголок,  закрыла
глаза, заткнула уши. Скрипнула калитка. Она вскочила. Не успела она задать
кормилице вопрос, как та уже выпалила:
   - К вам никто не приезжал!
   - Как?
   - Никто, никто! А барин плачет. Он вас зовет. Вас ищут.
   Эмма ничего не сказала в ответ. Ей было  трудно  дышать,  она  смотрела
вокруг блуждающим взглядом. Кормилица, увидев, какое у нее лицо,  невольно
попятилась: ей показалось,  что  г-жа  Бовари  сошла  с  ума.  Вдруг  Эмма
вскрикнула и ударила себя по  лбу:  точно  яркая  молния  во  мраке  ночи,
прорезала ей сознание  мысль  о  Родольфе.  Он  был  такой  добрый,  такой
деликатный, такой  великодушный!  Если  даже  он  начнет  колебаться,  она
заставит его оказать ей эту услугу: довольно одного ее  взгляда,  чтобы  в
душе у Родольфа воскресла любовь. И она отправилась в Ла Юшет, не  отдавая
себе отчета, что теперь она сама идет  на  то,  что  еще  так  недавно  до
глубины души возмутило ее, - не помышляя о том, какой это для нее позор.

9

   Когда кто-нибудь умирает, настает всеобщее оцепенение - до того  трудно
бывает осмыслить вторжение небытия, заставить себя поверить в него. Но как
только Шарль убедился, что Эмма неподвижна, он бросился к ней с криком:
   - Прощай! Прощай!
   Оме и Каниве вывели его из комнаты.
   - Успокойтесь!
   - Хорошо, - говорил он, вырываясь. - Я буду благоразумен,  я  ничего  с
собой не сделаю. Только пустите меня! Я хочу к ней! Ведь это моя жена!
   Он плакал.
   - Поплачьте, - разрешил фармацевт, - этого требует  сама  природа,  вам
станет легче!
   Шарль, слабый, как ребенок, дал себя увести  вниз  в  столовую;  вскоре
после этого г-н Оме пошел домой.
   На площади к нему  пристал  слепец:  уверовав  в  противовоспалительную
мазь, он притащился в Ионвиль и теперь спрашивал каждого  встречного,  где
живет аптекарь.
   - Да, как же! Есть у меня время с  тобой  возиться!  Ну  да  уж  ладно,
приходи попоздней, - сказал г-н Оме и вбежал в аптеку.
   Ему предстояло написать два письма, приготовить успокоительную микстуру
для Бовари, что-нибудь придумать, чтобы скрыть  самоубийство,  сделать  из
этой лжи статью для Светоча и дать отчет о случившемся своим  согражданам,
которые ждали, что он сделает им сообщение. Только когда ионвильцы, все до
единого, выслушали  его  рассказ  о  том,  как  г-жа  Бовари,  приготовляя
ванильный крем, спутала мышьяк с сахаром, Оме опять побежал к Шарлю.
   Тот сидел в кресле у окна  (г-н  Каниве  недавно  уехал),  бессмысленно
глядя в пол.
   - Вам надо бы самому назначить час церемонии, - сказал фармацевт.
   -  Что  такое?  Какая  церемония?  -  переспросил  Шарль  и   залепетал
испуганно: - Нет, нет, пожалуйста, не надо! Она должна быть со мной.
   Оме, чтобы замять неловкость, взял с этажерки графин и  начал  поливать
герань.
   - Очень вам благодарен! Вы так добры... -  начал  было  Шарль,  но  под
наплывом воспоминаний, вызванных этим жестом фармацевта, сейчас же умолк.
   Чтобы он хоть немного отвлекся от  своих  мыслей,  Оме  счел  за  благо
поговорить о садоводстве, о том, что растения нуждаются во влаге. Шарль  в
знак согласия кивнул головой.
   - А теперь скоро опять настанут теплые дни.
   - Да, да! - подтвердил Шарль.
   Не зная, о чем  говорить  дальше,  аптекарь  слегка  раздвинул  оконные
занавески.
   - А вон Тюваш идет.
   - Тюваш идет, - как эхо, повторил за ним Шарль.
   Оме так и не решился напомнить ему о похоронах. Его уговорил священник.
   Шарль заперся у себя в кабинете, вволю наплакался, потом  взял  перо  и
написал:

   "Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в  белых  туфлях,  в
венке. Волосы распустите ей по плечам. Гробов  должно  быть  три:  один  -
дубовый, другой - красного дерева, третий - металлический. Со  мной  ни  о
чем не говорите. У меня достанет сил перенести  все.  Сверху  накройте  ее
большим куском зеленого бархата. Это мое  желание.  Сделайте,  пожалуйста,
так".

   Романтические причуды Бовари удивили тех, кто его окружал. Фармацевт не
преминул возразить:
   - По-моему, бархат - это лишнее. Да и стоит он...
   - Какое вам дело? - крикнул Бовари. - Оставьте меня! Я ее люблю,  а  не
вы! Уходите!
   Священник взял его под руку и увел в сад. Там он заговорил о  бренности
всего земного. Господь всемогущ и милосерд; мы должны не только безропотно
подчиняться его воле, но и благодарить его.
   Шарль начал богохульствовать:
   - Ненавижу я вашего господа!
   - Это дух отрицания в вас говорит, - со вздохом молвил священник.
   Бовари был уже  далеко.  Он  быстро  шел  между  оградой  и  фруктовыми
деревьями и, скрежеща зубами,  взглядом  богоборца  смотрел  на  небо,  но
вокруг не шелохнул ни один листок.
   Моросил дождь. Ворот у Шарля был распахнут, ему стало холодно, и, придя
домой, он сел в кухне.
   В шесть часов на площади что-то затарахтело: это  приехала  "Ласточка".
Прижавшись лбом к стеклу, Шарль смотрел, как один за  другим  выходили  из
нее пассажиры. Фелисите положила ему в гостиной тюфяк. Он лег и заснул.

   Господин Оме хоть и был философом, но к мертвым относился с  уважением.
Вот почему, не обижаясь на бедного Шарля, он, взяв с  собой  три  книги  и
папку с бумагой для выписок, пришел к нему  вечером,  чтобы  провести  всю
ночь около покойницы.
   Там он  застал  аббата  Бурнизьена.  Кровать  вытащили  из  алькова;  в
возглавии горели две большие свечи.
   Тишина угнетала аптекаря, и он поспешил  заговорить  о  том,  как  жаль
"несчастную молодую женщину". Священник на это возразил,  что  теперь  нам
остается только молиться за нее.
   - Но ведь одно из двух, - вскинулся Оме, - либо она упокоилась "со духи
праведных", как выражается церковь, и в таком случае наши молитвы ей ни на
что не  нужны,  либо  она  умерла  без  покаяния  (кажется,  я  употребляю
настоящий богословский термин), и в таком случае...
   Аббат, перебив его, буркнул, что молиться все-таки надо.
   - Но если бог сам  знает,  в  чем  мы  нуждаемся,  то  зачем  же  тогда
молиться? - возразил фармацевт.
   - Как зачем молиться? - воскликнул священнослужитель. - Так  вы,  стало
быть, не христианин?
   - Простите! - сказал Оме. - Я преклоняюсь перед  христианством.  Прежде
всего оно освободило рабов, оно дало миру новую мораль.
   - Да я не о том! Все тексты...
   - Ох, уж эти ваши тексты! Почитайте  историю!  Всем  известно,  что  их
подделали иезуиты.
   Вошел Бовари и, подойдя к кровати, медленно отдернул полог.
   Голова Эммы склонилась к правому плечу.  В  нижней  части  лица  черной
дырой зиял приоткрытый уголок рта. Большие пальцы были пригнуты к ладоням,
ресницы точно посыпаны белой  пылью,  а  глаза  подернула  мутная  пленка,
похожая на тонкую паутину. Между грудью и коленями одеяло провисло,  а  от
колен поднималось к ступням. И показалось Шарлю, что Эмму  давит  какая-то
страшная тяжесть, какой-то непомерный груз.
   На церковных часах пробило два. Под горою во мраке шумела  река.  Время
от времени громко сморкался Бурнизьен, да Оме скрипел по бумаге пером.
   - Послушайте, друг мой, подите к себе, - сказал он Шарлю. - Это зрелище
для вас невыносимо.
   Тотчас по уходе Шарля спор между фармацевтом и священником возгорелся с
новой силой.
   - Прочтите Вольтера! - твердил  один.  -  Прочтите  Гольбаха!  Прочтите
"Энциклопедию"!
   - Прочтите "Письма португальских евреев"! - стоял на  своем  другой.  -
Прочтите "Сущность  христианства"  бывшего  судейского  чиновника  Никола!
(*51)
   Оба разгорячились, раскраснелись, говорили одновременно, не слушая друг
друга. Бурнизьена возмущала "подобная дерзость";  Оме  удивляла  "подобная
тупость". Еще минута - и они бы повздорили, но тут  опять  пришел  Бовари.
Какая-то колдовская сила влекла его сюда,  он  то  и  дело  поднимался  по
лестнице.
   Чтобы лучше видеть покойницу, он становился  напротив  и  погружался  в
созерцание, до того глубокое, что скорби в эти минуты не чувствовал.
   Он припоминал рассказы  о  каталепсии,  о  чудесах  магнетизма,  и  ему
казалось, что если захотеть всем существом своим, то, быть может,  удастся
ее воскресить. Один раз он даже наклонился над  ней  и  шепотом  окликнул:
"Эмма!  Эмма!"  Но  от  его  сильного  дыхания   только   огоньки   свечей
заколебались на столе.
   Рано утром приехала г-жа Бовари-мать. Шарль обнял ее и  опять  горькими
слезами заплакал. Она, как и фармацевт, попыталась обратить  его  внимание
на то, что похороны будут стоить слишком  дорого.  Шарля  это  взорвало  -
старуха живо осеклась и даже вызвалась сейчас же поехать в город и  купить
все, что нужно.
   Шарль до вечера пробыл один; Берту увели к г-же  Оме;  Фелисите  сидела
наверху с тетушкой Лефрансуа.
   Вечером Шарль принимал посетителей. Он вставал, молча пожимал  руку,  и
визитер подсаживался к другим, образовавшим широкий полукруг подле камина.
Опустив голову и заложив нога на ногу, ионвильцы пошевеливали носками и по
временам шумно  вздыхали.  Им  было  смертельно  скучно,  и  все-таки  они
старались пересидеть друг друга.
   В девять часов пришел Оме (эти два дня он без устали сновал по площади)
и принес камфары, росного ладана и ароматических трав.  Еще  он  прихватил
банку с хлором  для  уничтожения  миазмов.  В  это  время  служанка,  г-жа
Лефрансуа и старуха Бовари кончали убирать Эмму  -  они  опустили  длинную
негнущуюся вуаль, и она закрыла ее всю, до атласных туфелек.
   - Бедная моя барыня! Бедная моя барыня! - причитала Фелисите.
   -  Поглядите,  какая  она  еще   славненькая!   -   вздыхая,   говорила
трактирщица. - Так и кажется, что вот сейчас встанет.
   Все три женщины склонились над ней, чтобы надеть венок.
   Для этого пришлось слегка приподнять голову, и тут изо рта у  покойницы
хлынула, точно рвота, черная жидкость.
   - Ах, боже мой,  платье!  Осторожней!  -  крикнула  г-жа  Лефрансуа.  -
Помогите же нам! - обратилась она к фармацевту. - Вы что, боитесь?
   - Боюсь? - пожав плечами, переспросил тот.  -  Ну  вот  еще!  Я  такого
навидался в больнице, когда изучал фармацевтику! В анатомическом театре мы
варили пунш! Философа небытие не пугает. Я  уже  много  раз  говорил,  что
собираюсь завещать мой труп клинике,  -  хочу  и  после  смерти  послужить
науке.
   Пришел священник,  осведомился,  как  себя  чувствует  г-н  Бовари,  и,
выслушав ответ аптекаря, заметил:
   - У него, понимаете ли, рана еще слишком свежа.
   Оме на это возразил, что священнику хорошо, мол, так  говорить:  он  не
рискует потерять любимую жену. Отсюда возник спор о безбрачии священников.
   -  Это  противоестественно!  -  утверждал  фармацевт.  -  Из-за   этого
совершались преступления...
   - Да как же, нелегкая побери, - вскричал священник, -  женатый  человек
может, например, сохранить тайну исповеди?
   Оме напал на исповедь. Бурнизьен принял ее под защиту. Он начал  длинно
доказывать, что исповедь  совершает  в  человеке  благодетельный  перелом.
Привел несколько случаев с ворами, которые стали  потом  честными  людьми.
Многие военные, приближаясь к исповедальне, чувствовали,  как  с  их  глаз
спадает пелена. Во Фрибуре некий священнослужитель...
   Его оппонент спал. В комнате было душно; аббату не хватало воздуха,  он
отворил окно и разбудил этим фармацевта.
   - Не хотите ли табачку? - предложил Бурнизьен.  -  Возьмите,  возьмите!
Так и сон пройдет.
   Где-то далеко выла собака.
   - Слышите? Собака воет, - сказал фармацевт.
   - Говорят, будто они чуют покойников, - отозвался священник. - Это  как
все равно пчелы: если кто умрет, они сей же час покидают улей.
   Этот предрассудок не вызвал возражений со стороны Оме, так как он опять
задремал.
   Аббат Бурнизьен был покрепче фармацевта и еще некоторое  время  шевелил
губами, но потом и у него голова  свесилась  на  грудь,  он  выронил  свою
толстую черную книгу и захрапел.
   Надутые, насупленные, они сидели друг  против  друга,  выпятив  животы;
после  стольких  препирательств  их  объединила  наконец  общечеловеческая
слабость - и тот и другой  были  теперь  неподвижны,  как  лежавшая  рядом
покойница, которая тоже, казалось, спала.
   Приход Шарля не разбудил их. Он пришел в последний раз -  проститься  с
Эммой.
   Еще курились ароматические травы, облачка сизого дыма сливались у  окна
с туманом, вползавшим в комнату. На небе мерцали редкие звезды, ночь  была
теплая.
   Свечи оплывали, роняя на простыни крупные капли воска. Шарль до боли  в
глазах смотрел, как они горят, как лучится их желтое пламя.
   По атласному платью, матовому, будто свет луны, пробегали тени. Эммы не
было видно под ним, и казалось Шарлю, что  душа  ее  неприметно  для  глаз
разливается вокруг и что теперь она во всем: в каждом предмете,  в  ночной
тишине, в пролетающем ветерке, в запахе речной сырости.
   А то вдруг он видел ее  в  саду  в  Тосте,  на  скамейке,  возле  живой
изгороди, или на руанских улицах, или на пороге ее родного дома  в  Берто.
Ему слышался веселый смех пляшущих под яблонями парней. Комната  была  для
него полна благоухания ее волос, ее платье  с  шуршаньем  вылетающих  искр
трепетало у пего в руках. И это все была она!
   Он долго припоминал все исчезнувшие радости,  все  ее  позы,  движения,
звук ее голоса. За одним порывом  отчаяния  следовал  другой  -  они  были
непрерывны, как волны в часы прибоя.
   Им овладело жестокое любопытство: весь дрожа,  он  медленно,  кончиками
пальцев приподнял вуаль. Вопль ужаса, вырвавшийся у него,  разбудил  обоих
спящих. Они увели его вниз, в столовую.
   Потом пришла Фелисите и сказала, что он просит прядь ее волос.
   - Отрежьте! - позволил аптекарь.
   Но служанка не решалась - тогда он сам с ножницами в  руках  подошел  к
покойнице. Его так трясло, что он в нескольких местах проткнул  на  висках
кожу. Наконец, превозмогая  волнение,  раза  два-три,  не  глядя,  лязгнул
ножницами,  и  в  прелестных  черных  волосах  Эммы   образовалась   белая
прогалина.
   Затем фармацевт и священник вернулись к  своим  занятиям,  но  все-таки
время от времени оба засыпали, а когда просыпались, то корили друг  друга.
Аббат Бурнизьен неукоснительно кропил комнату святой  водой,  Оме  посыпал
хлором пол.
   Фелисите догадалась оставить им на комоде бутылку водки, кусок  сыру  и
большую булку. Около четырех часов утра аптекарь не выдержал.
   - Я не прочь подкрепиться, - сказал он со вздохом.
   Священнослужитель тоже не отказался. Он  только  сходил  в  церковь  и,
отслужив, сейчас же вернулся. Затем они чокнулись и  закусили,  ухмыляясь,
сами не зная почему, -  ими  овладела  та  беспричинная  веселость,  какая
нападает на  человека  после  долгого  унылого  бдения.  Выпив  последнюю,
священник хлопнул фармацевта по плечу и сказал:
   - Кончится тем, что мы с вами поладим!
   Внизу, в прихожей, они столкнулись с рабочими. Шарлю  пришлось  вынести
двухчасовую пытку - слушать, как стучит  молоток  по  доскам.  Потом  Эмму
положили в дубовый гроб, этот гроб - в  другой,  другой  -  в  третий.  Но
последний оказался слишком широким - пришлось набить в  промежутки  шерсть
из тюфяка. Когда же все три крышки были подструганы, прилажены, подогнаны,
покойницу перенесли поближе к дверям, доступ к телу был открыт,  и  сейчас
же нахлынули ионвильцы.
   Приехал папаша Руо. Увидев черное сукно у входной  двери,  он  замертво
свалился на площади.

11

   На другой день Шарль послал за  дочкой.  Она  спросила,  где  мама.  Ей
ответили, что мама уехала и привезет ей игрушек. Берта потом еще несколько
раз  вспоминала  о  ней,  но  с  течением  времени  позабыла.  Ее  детская
жизнерадостность надрывала душу Бовари, а  ему  еще  приходилось  выносить
нестерпимые утешения фармацевта.
   Вскоре перед  Шарлем  опять  встал  денежный  вопрос:  г-н  Лере  снова
натравил своего друга Венсара, а Шарль ни за  что  не  соглашался  продать
хотя бы одну вещицу из тех, что  принадлежали  ей,  и  предпочел  наделать
чудовищных долгов. Мать на него рассердилась. Он на нее еще пуще. Он очень
изменился. Она от него уехала.
   Тут-то все и поспешили "воспользоваться случаем".  Мадемуазель  Лампрер
потребовала уплатить ей за  полгода,  хотя  Эмма,  несмотря  на  расписку,
которую она показала Бовари, не взяла у нее ни одного урока  -  так  между
ними было условлено. Владелец библиотеки потребовал деньги  за  три  года.
Тетушка Роле потребовала деньги за доставку двадцати писем. Когда же Шарль
спросил, что это за письма, у нее хватило деликатности ответить:
   - Я знать ничего не знаю! Я в ее дела не вмешивалась.
   Уплатив очередной долг, Шарль всякий раз надеялся, что  это  последний.
Но затем объявлялись новые кредиторы, и конца им не предвиделось.
   Он обратился к пациентам с просьбой уплатить за прежние визиты. Но  ему
показали письма жены. Пришлось извиниться.
   Фелисите носила теперь платья своей покойной барыни, но только не  все:
некоторые Шарль оставил себе - он запирался в гардеробной  и  рассматривал
их. Фелисите была почти одного роста с Эммой, и когда Шарль смотрел на нее
сзади, то иллюзия была так велика, что он нередко восклицал:
   - Не уходи! Не уходи!
   Но на Троицын день Фелисите бежала из Ионвиля с Теодором, захватив все,
что еще оставалось от гардероба Эммы.
   Тогда  же  вдова  Дюпюи   имела   честь   уведомить   г-на   Бовари   о
"бракосочетании своего сына, г-на Леона Дюпюи, нотариуса города  Ивето,  с
девицею Леокадией Лебеф из Бондвиля". Шарль, поздравляя ее,  между  прочим
написал:
   "Как была бы счастлива моя бедная жена!"
   Однажды, бродя без цели по дому, он поднялся на чердак  и  там  нащупал
ногой комок тонкой бумаги. Он развернул его и  прочел:  "Мужайтесь,  Эмма,
мужайтесь! Я не  хочу  быть  несчастьем  Вашей  жизни!"  Это  было  письмо
Родольфа - оно завалилось за ящики, пролежало там некоторое время, а затем
ветром, подувшим в слуховое окно, его отнесло к двери. Шарль остолбенел на
том самом месте, где когда-то Эмма, такая же бледная,  как  он  сейчас,  в
порыве отчаяния хотела покончить с  собой.  Наконец  на  второй  странице,
внизу, он разглядел едва заметную прописную букву Р. Кто бы это мог  быть?
Он припомнил, как Родольф сначала ухаживал за Эммой,  как  потом  внезапно
исчез  и  как  натянуто  себя  чувствовал  после  при   встречах.   Однако
почтительный тон письма ввел Шарля в заблуждение.
   "Они, наверно, любили друг друга платонически", - решил он.
   Шарль  был  не  охотник  добираться  до  сути.  Он   не   стал   искать
доказательств, и его смутная ревность потонула в пучине скорби.
   "Она невольно заставляла себя обожать,  -  думал  он.  -  Все  мужчины,
конечно, мечтали о близости с ней". От этого она стала  казаться  ему  еще
прекраснее. Теперь он испытывал постоянное бешеное желание, доводившее его
до полного отчаяния и не знавшее пределов,  оттого  что  его  нельзя  было
утолить.
   Все ее прихоти, все ее вкусы стали теперь для него священны: как  будто
она и не умирала, он, чтобы угодить ей, купил себе лаковые  ботинки,  стал
носить белые галстуки, фабрил усы и по ее примеру подписывал векселя.  Она
совращала его из гроба.
   Ему пришлось постепенно распродать серебро, потом обстановку  гостиной.
Комнаты одна за  другой  пустели.  Только  в  ее  комнате  все  оставалось
по-прежнему. Шарль поднимался туда после обеда. Придвигал к камину круглый
столик, подставлял ее кресло,  а  сам  садился  напротив.  В  позолоченном
канделябре горела свеча. Тут же, рядом, раскрашивала картинки Берта.
   Шарль, глубоко несчастный, страдал еще оттого, что она так бедно одета,
что башмачки у нее без шнурков, что кофточки рваные, - служанка о  ней  не
заботилась. Но девочка была тихая, милая, она грациозно наклоняла головку,
на ее розовые щеки падали белокурые пряди пушистых волос, и, глядя на нее,
отец испытывал  несказанное  наслаждение,  радость,  насквозь  пропитанную
горечью, - так плохое вино отдает смолой. Он чинил ей игрушки, вырезал  из
картона паяцев, зашивал ее куклам прорванные животы. Но если на глаза  ему
попадалась рабочая шкатулка,  валявшаяся  где-нибудь  лента  или  хотя  бы
застрявшая в щели стола булавка, он внезапно задумывался, и в такие минуты
у него был до того печальный вид, что и девочка невольно делила с ним  его
печаль.
   Теперь никто у него не бывал. Жюстен сбежал в Руан и поступил мальчиком
в бакалейную лавку; дети фармацевта приходили к Берте все реже и  реже,  -
г-н Оме, приняв во внимание, что Берта им уже не ровня,  не  поощрял  этой
дружбы.
   Слепого он так и не вылечил своей мазью,  и  тот,  вернувшись  на  гору
Буа-Гильом,  рассказывал  всем  путешественникам   о   неудачной   попытке
фармацевта,  так  что  Оме,  когда  ехал  в  Руан,  прятался  от  него  за
занавесками дилижанса. Он ненавидел слепого. Для спасения своей  репутации
он поставил себе задачу устранить  его  любой  ценой  и  повел  исподтишка
против него кампанию, в которой ясно обозначились все хитроумие аптекаря и
та подлость, до которой доходило его тщеславие. На протяжении  полугода  в
"Руанском светоче" печатались такого рода заметки:

   "Все, кто держит путь в хлебородные области Пикардии, наверное,  видели
на горе Буа-Гильом несчастного калеку с ужасной язвой на лице. Он ко  всем
пристает, всем надоедает,  собирает  с  путешественников  самую  настоящую
дань. Неужели у нас все еще длится мрачное  средневековье,  когда  бродяги
могли  беспрепятственно  заражать  общественные  места   принесенными   из
крестовых походов проказой и золотухой?"

   Или:

   "Несмотря на законы против бродяжничества,  окрестности  наших  больших
городов все еще наводнены шайками нищих.  Некоторые  из  них  скитаются  в
одиночку, и это, быть может, как  раз  наиболее  опасные.  И  куда  только
смотрят наши эдилы? (*52)"

   Иногда Оме выдумывал целые происшествия:

   "Вчера на горе Буа-Гильом пугливая лошадь..."

   За этим следовал рассказ о том, как из-за слепого произошел  несчастный
случай.
   В конце концов фармацевт добился, что слепого арестовали. Впрочем,  его
скоро выпустили. Нищий взялся за свое, Оме за свое. Это была  ожесточенная
борьба. Победил в ней фармацевт: его противника приговорили к пожизненному
заключению в богадельне.
   Успех окрылил фармацевта. С тех пор, если только он узнавал, что в  его
округе задавили собаку, сгорел сарай, избили женщину, то, движимый любовью
к прогрессу и ненавистью к попам, он немедленно доводил это  до  всеобщего
сведения. Он рассуждал о  преимуществах  учеников  начальной  школы  перед
братьями-игнорантинцами  (*53);  в  связи   с   каждой   сотней   франков,
пожертвованной на церковь, напоминал  о  Варфоломеевской  ночи;  раскрывал
злоупотребления, пускал шпильки. Оме подкапывался; он становился опасен.
   И тем не менее ему  было  тесно  в  узких  рамках  журналистики  -  его
подмывало выпустить  в  свет  книгу,  целый  труд!  И  он  написал  "Общие
статистические   сведения   об   Ионвильском   кантоне,   с    приложением
климатологических наблюдений", а затем от статистики перешел к  философии.
Он заинтересовался вопросами чрезвычайной важности: социальной  проблемой,
распространением  нравственности  среди  неимущих  классов,  рыбоводством,
каучуком, железными дорогами и пр. Дело дошло до того,  что  он  устыдился
своих мещанских манер. Он попытался усвоить "артистический пошиб", он даже
начал курить! Для своей гостиной он приобрел две  "шикарные"  статуэтки  в
стиле Помпадур.
   Но он не забывал и аптеку. Напротив:  он  был  в  курсе  всех  новейших
открытий. Он следил за стремительным ростом шоколадного  производства.  Он
первый ввел в департаменте Нижней Сены "шо-ка" и реваленцию.  Он  сделался
ярым сторонником гидроэлектрических  цепей  Пульвермахера.  Он  сам  носил
такие цепи. По вечерам, когда он снимал свой фланелевый  жилет,  г-жу  Оме
всякий раз ослепляла обвивавшая ее мужа золотая спираль;  в  такие  минуты
этот мужчина, облаченный в доспехи, точно  скиф,  весь  сверкающий,  точно
маг, вызывал в ней особый прилив страсти.
   У фармацевта были замечательные  проекты  памятника  Эмме.  Сначала  он
предложил обломок колонны с драпировкой, потом - пирамиду,  потом  -  храм
Весты, нечто вроде ротонды... или же "груду руин". И в каждом его  проекте
неизменно фигурировала плакучая ива в качестве  неизбежной,  с  его  точки
зрения, эмблемы печали.
   Он отправился с Шарлем в Руан и там, захватив с собой художника,  друга
Бриду, некоего Вофрилара, так и сыпавшего  каламбурами,  пошел  посмотреть
памятники в мастерской надгробий. Ознакомившись с сотней проектов, заказав
смету и потом еще  раз  съездив  в  Руан,  Шарль  в  конце  концов  выбрал
мавзолей, на котором и спереди и сзади должен  был  красоваться  "гений  с
угасшим факелом".
   Что касается надписи, то фармацевту больше всего нравилось: Sta, viator
[стой, путник (лат.)], но дальше дело у него не  шло.  Он  долго  напрягал
воображение, без конца  повторял:  Sta,  viator...  Наконец  его  осенило:
Amabilem conjugem calcas! [Стой, путник... Ты попираешь (останки)  любимой
жены! (лат.)] И это было одобрено.
   Странно, что Бовари, постоянно думая об Эмме, тем не менее забывал  ее.
Он с ужасом видел, что, несмотря на все его усилия, образ ее расплывается.
Но снилась она ему каждую ночь. Это был всегда  один  и  тот  же  сон:  он
приближался к ней, хотел обнять, но она рассыпалась у него в руках.
   Целую неделю он каждый вечер ходил в церковь. Аббат Бурнизьен на первых
порах раза два навестил его, а потом перестал  бывать.  Между  прочим,  по
словам фармацевта, старик сделался нетерпимым фанатиком, обличал дух  века
сего  и  раз  в  две  недели,  обращаясь  к   прихожанам   с   проповедью,
неукоснительно рассказывал о том, как Вольтер, умирая, пожирал собственные
испражнения, что, мол, известно всем и каждому.
   Бовари урезал себя во всем, но так и не погасил  своих  старых  долгов.
Лере не пошел на переписку  векселей.  Над  Шарлем  вновь  нависла  угроза
аукциона. Тогда он обратился к матери.  Та  написала  ему,  что  позволяет
заложить ее имение, но не преминула отвести душу по поводу Эммы. В награду
за  свое  самопожертвование  она  просила  у  него  шаль,   уцелевшую   от
разграбления, которое учинила Фелисите. Шарль отказал. Они рассорились.
   Первый шаг к примирению был сделан ею - она  написала,  что  хотела  бы
взять к себе девочку, что уж очень ей  одиноко.  Шарль  согласился.  Но  в
самый момент расставания у него не хватило духу. За этим последовал полный
и уже окончательный разрыв.
   Вокруг Шарля никого не осталось, и тем сильнее привязался  он  к  своей
девочке. Вид ее внушал ему, однако, тревогу: она покашливала, на  щеках  у
нее выступали красные пятна.
   А напротив благоденствовала цветущая, жизнерадостная семья  фармацевта,
которому везло решительно во всем. Наполеон  помогал  ему  в  лаборатории,
Аталия вышивала  ему  феску,  Ирма  вырезала  из  бумаги  кружочки,  чтобы
накрывать  банки  с  вареньем,  Франклин  отвечал  без   запинки   таблицу
умножения. Аптекарь был счастливейшим отцом, удачливейшим человеком.
   Впрочем, не совсем! Он был снедаем честолюбием: ему  хотелось  получить
крестик. Основания у него для этого были следующие:
   Во-первых, во время холеры он трудился  не  за  страх,  а  за  совесть;
во-вторых, он напечатал, и  притом  за  свой  счет,  ряд  трудов,  имеющих
общественное значение, как например... (Тут  он  припоминал  свою  работу:
"Сидр, его производство и его действие", затем посланный в  Академию  наук
отчет о своих наблюдениях над  шерстоносной  травяной  вошью,  затем  свой
статистический  труд  и   даже   свою   университетскую   диссертацию   на
фармацевтическую тему.) А кроме того, он являлся членом нескольких  ученых
обществ! (На самом деле - только одного.)
   - Наконец, - несколько неожиданно заключал он, - я бываю  незаменим  на
пожарах!
   Из этих соображений он переметнулся на сторону власти. Во время выборов
он тайно оказал префекту важные  услуги.  Словом,  он  продался,  он  себя
растлил. Он даже подал  на  высочайшее  имя  прошение,  в  котором  умолял
"обратить внимание на его заслуги", называл государя "наш добрый король" и
сравнивал его с Генрихом IV.
   Каждое утро аптекарь набрасывался на газету - нет ли сообщения  о  том,
что он награжден, но сообщения все не  было.  Наконец  он  не  выдержал  и
устроил у себя в саду клумбу в виде орденской звезды, причем от ее вершины
шли две узенькие полоски травы,  как  бы  напоминавшие  ленту.  Фармацевт,
скрестив  руки,  разгуливал  вокруг   клумбы   и   думал   о   бездарности
правительства и о человеческой неблагодарности.
   Шарль,  то  ли  из  уважения  к  памяти  жены,  то   ли   потому,   что
медлительность обследования доставляла ему некое чувственное  наслаждение,
все еще не открывал потайного ящика того палисандрового стола, на  котором
Эмма обычно писала. Наконец однажды он подсел к  столу,  повернул  ключ  и
нажал пружину. Там лежали все письма Леона. Теперь  уже  никаких  сомнений
быть не могло! Он прочитал все до последней строчки, обыскал  все  уголки,
все  шкафы,  все  ящики,  смотрел  за  обоями;   он   неистовствовал,   он
безумствовал, он рыдал,  он  вопил.  Случайно  он  наткнулся  на  какую-то
коробку и ногой вышиб  у  нее  дно.  Оттуда  вылетел  портрет  Родольфа  и
высыпался ворох любовных писем.
   Его отчаяние всем бросалось в глаза. Он целыми днями сидел дома, никого
не принимал, не ходил даже на  вызов  к  больным.  И  в  городе  пришли  к
заключению, что он "пьет горькую".
   Все же иной раз кто-нибудь из любопытных заглядывал  через  изгородь  в
сад  и  с  удивлением  наблюдал  за  опустившимся,  обросшим,   неопрятным
человеком, который бродил по дорожкам и плакал навзрыд.
   В летние вечера он брал с собой дочку и шел на  кладбище.  Возвращались
они поздно, когда на всей площади было освещено  только  одно  окошечко  у
Бине.
   Однако он еще не вполне насладился своим горем -  ему  не  с  кем  было
поделиться. Изредка он захаживал к  тетушке  Лефрансуа  только  для  того,
чтобы поговорить о ней. Но трактирщица  в  одно  ухо  впускала,  в  другое
выпускала - у нее были свои невзгоды: Лере  наконец  открыл  заезжий  двор
"Любимцы коммерции", а Ивер, который  славился  как  отличный  исполнитель
любых поручений, требовал прибавки и все грозил перейти к "конкуренту".
   Как-то раз Бовари отправился в Аргейль на  базар  продавать  лошадь,  -
больше ему продавать было нечего, - и встретил там Родольфа.
   Увидев друг друга, оба побледнели. После смерти  Эммы  Родольф  прислал
только свою визитную карточку, и  теперь  он  пробормотал  что-то  в  свое
оправдание, но потом обнаглел до  того,  что  даже  пригласил  Шарля  (был
жаркий августовский день) распить в кабачке бутылку пива.
   Он сидел напротив Шарля  и,  облокотившись  на  стол,  жевал  сигару  и
болтал, а Шарль, глядя ему в лицо, упорно думал, что это вот  и  есть  тот
самый человек, которого она любила. И казалось Шарлю, будто что-то от Эммы
передалось Родольфу. В  этом  было  какое-то  колдовство.  Шарлю  хотелось
сейчас быть этим человеком.
   Родольф говорил о земледелии, о скотоводстве,  об  удобрениях,  затыкая
общими фразами все щели, в которые мог проскочить малейший намек. Шарль не
слушал. Родольф видел  это  и  наблюдал,  как  на  лице  Шарля  отражаются
воспоминания: щеки у него багровели,  ноздри  раздувались,  губы  дрожали.
Была  даже  минута,  когда  Шарль  такими  жуткими  глазами  посмотрел  на
Родольфа, что у того промелькнуло нечто похожее на испуг, и он  смолк.  Но
мгновенье спустя  черты  Шарля  вновь  приняли  то  же  выражение  угрюмой
пришибленности.
   - Я на вас не сержусь, - сказал он.
   Родольф окаменел. А Шарль,  обхватив  голову  руками,  повторил  слабым
голосом, голосом человека, свыкшегося со своей безысходной душевной болью:
   - Нет, я на вас больше не сержусь!
   И тут он первый раз в жизни прибегнул к высокому слогу:
   - Это игра судьбы!
   Этой игрой руководил Родольф, и сейчас он думал о Бовари, думал о  том,
что нельзя быть таким благодушным в его положении, что он  смешон  и  даже
отчасти гадок.
   На другой день Шарль вышел в сад и сел на  скамейку  в  беседке.  Через
решетку пробивались солнечные лучи, на песке вычерчивали свою тень  листья
дикого винограда, благоухал жасмин, небо было безоблачно, вокруг  цветущих
лилий гудели шпанские мухи, и Шарль задыхался, как  юноша,  от  невнятного
прилива любви, переполнявшей его тоскующую душу.
   В семь часов пришла звать его обедать дочка.  Она  не  виделась  с  ним
целый день.
   Голова у него была запрокинута, веки опущены, рот открыт,  в  руках  он
держал длинную прядь черных волос.
   - Папа, иди обедать! - сказала девочка.
   Думая, что он шутит, она тихонько толкнула его. Он  рухнул  наземь.  Он
был мертв.
   Через полтора суток приехал по просьбе аптекаря г-н Каниве.  Он  вскрыл
труп и никакого заболевания не обнаружил.
   После распродажи имущества осталось двенадцать франков  семьдесят  пять
сантимов, которых мадемуазель Бовари  хватило  на  то,  чтобы  доехать  до
бабушки. Старуха умерла в том же году, дедушку Руо разбил паралич, - Берту
взяла к  себе  тетка.  Она  очень  нуждается,  так  что  девочке  пришлось
поступить на прядильную фабрику.
   После смерти Бовари в Ионвиле сменилось уже три врача - их  всех  забил
г-н Оме. Пациентов у него тьма. Власти  смотрят  на  него  сквозь  пальцы,
общественное мнение покрывает его.
   Недавно он получил орден Почетного легиона.